Внимание! Чтобы отключить рекламу в правой части экрана,

нажмите на узкую вертикальную серую плашку слева от рекламного блока

Достоевский был не «Достоевским»

В.Л.Таланов

Фото и портреты: http://www.cofe.ru/images/pictures/apple/clio/dostoevsky.gif ;

Писатель Федор Михайлович Достоевский в действительности был по своему психотипу ЭИЭ с дополнительно усиленными БИ и ЧС (это мы далее докажем детально и подробно). Типичным ЭИИ он безусловно не был, и у него даже не было дополнительного к чертам «Гамлета» акцента в сторону усиления каких-либо черт ЭИИ. Акценты у него были, но они вели совсем в другую сторону. У Федора Михайловича относительно норм типа ЭИЭ была резко усилена БИ (что придавало ему отдельные «есевские» мечтательные и непрактичные черты), усилена была и ЧС (вместе же всё это усиливало его бетанские, решительные, а также и иррациональные черты), а вот обе логики были существенно ослаблены (и особенно ЧЛ). Очень слабой (болевой) функцией была и его БС. В целом его функциональный профиль был несколько смещен от среднестатистического ЭИЭ в иррационально-решительную и отчасти интровертную сторону (за счет усиления БИ и ЧС) и притом он был, всё же, намного ближе к образцам ЭИЭ и ИЭИ, нежели ЭИИ. Дополнительные к типу ЭИЭ психологические акценты, имевшиеся у Достоевского, его к типу ЭИИ не приближали, а, совсем напротив, удаляли.

Наиболее подробная работа о личной жизни Достоевского — это книга американского исследователя российского происхождения Марка Львовича Слонима «Три любви Достоевского». После прочтения этого биографического исследования, содержащего множество колоритных подробностей о характере и личной жизни писателя, сомневаться в наибольшей близости Ф.М.Достоевского именно к психотипу ЭИЭ (хотя и с акцентами, особенностями) не приходится. Очевидно, Аушре Аугустинавичюте читать эту книгу не довелось (действительно, советскому читателю она стала доступна лишь в 1990-е годы).

Опираясь на цитаты из этой книги (они в тексте выделены петитом), мы и произведем разбор типа Ф.М.Достоевского. В завершение же разбора, с помощью известных типных профилей более чем 6000 анкетных утверждений, мы вдобавок еще и строго математически проанализируем и твердо обоснуем психотип знаменитого писателя.

Резко выраженный этик

Он писал: "Человек есть тайна. Ее надо разгадать, ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком".

Существует легенда, будто поводом к его отставке, в сентябре 1844 года, через год после производства, был неприятный случай с его чертежом, попавшим на глаза самому императору. Николай 1-ый яко бы написал на чертеже: "Какой идиот это чертил!". Царские слова, по обычаю, покрыли лаком, чтобы сохранить их для грядущих поколений. Достоевский, обидевшись, что такая нелестная аттестация переживет века, тотчас же подал в отставку. В архивах инженерного управления чертежа с царской надписью никогда не было обнаружено: не исключена возможность, однако, что он был изъят, когда Достоевский сделался знаменитым писателем.

Товарищей он поражал своими странностями: он был суеверен, придавал большое значение знакам и символам, знамениям и пророчествам, ходил к гадалкам и страшно боялся, что впадет в летаргию и будет преждевременно погребен. Боязнь эта доходила до того, что во время недомогания он оставлял на столе записку, требуя, чтобы в случае смерти, его не хоронили пять дней.

Однажды, при встрече с похоронной процессией, он упал в беспамятстве – столь был впечатлителен.

Достоевский очень хорошо, с отменным выражением и убедительными интонациями, даже со страстностью, читал свои произведения перед аудиторией. Своим чтением он умел завораживать.

Абсолютно во всём он был совсем не логик. Его религиозность, мистицизм и совершенная непрактичность и нерасчетливость в делах были общеизвестны.

Интуит

Его послали ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора, и, думая о своем, он забыл отрапортовать по форме. "Посылают же таких дураков", - сказал великий князь.

Рассеянность его вошла в анекдоты. Был случай, когда Достоевский забыл девичью фамилию своей жены.

Отличался он худобой, болезненностью, часто страдал от простуды, желудочных болей и нервных судорог (всё это тоже гораздо чаще, согласно статистике, бывает у интуитов)

Он не любил богатства и пристрастия к внешним формам жизни и поведения. Потому и Европу он не любил: за ее внешнюю сенсорность и за ее внутреннюю логичность. В чужом образе жизни он не уважал ни логичность, ни сенсорность.

Мечтательность и оторванность его текущих мыслей от текущих практических реалий – известная черта Достоевского. Эта особенность была в полной мере присуща ему и в жизни, вне писательского труда.

Когда Достоевский выступал перед аудиторией, его слушатели-современники отмечали чисто интуитивную, как мы сегодня сказали бы, особенность его взгляда: он был всегда расфокусирован и устремлен не в лица сидящих в зале людей, а поверх их голов куда-то вдаль.

Интуит и черный этик

Он сблизился с Шидловским, таким же мечтателем, как и он сам - и с ним он говорил тихо, но с пафосом и убеждением, невольно заражая приятеля своей ненавистью к несправедливости и надеждам на счастливое будущее человечества. Судьбы людей очень волновали его в то время, в юности, и он начал интересоваться социальными утопиями.

Интуит и негативист

Необычайно интенсивная внутренняя жизнь Федора Михайловича изредка выбивалась наружу: в иных спорах с товарищами, он неожиданно становился веселым, остроумным и живым, мысли его, по словам современника, были "точно брызги в водовороте". Но обычно, за этими редкими исключениями, он был хмур и грустен и предавался пессимистическим размышлениям о тщете всего земного.

Крайняя слабость ЧЛ, слабость БЛ.

В молодости полученные от опекуна деньги он был способен спустить в одну ночь, а затем сидеть неделями на чае, хлебе и колбасе. Напрасно приятель его брата, доктор Ризенкампф, решил поселиться на одной квартире с беспорядочным молодым человеком: рассчетливому немцу не удалось образумить беспутного расточителя. Однажды он получил тысячу рублей от опекуна, а на другое утро явился к изумленному Ризенкампфу просить пять рублей взаймы. Первого февраля 1844 года пришла новая получка, тоже тысяча рублей, - но к вечеру у Достоевского оставалось лишь сто: он ухитрился проиграть остальное на биллиарде и в домино.

Он ссужал деньгами бедных пациентов доктора, платил бешеные деньги перекупщикам за билеты на концерты Листа или на представления "Руслана и Людмилы", а когда Ризенкампф простудился, вылечил его собственным способом: повез сопротивлявшегося сожителя в известный ресторан Лерха и угостил его таким обедом с дичью, вином и шампанским, что у больного вся хворь мигом выскочила. Но после концертов и обедов приходилось питаться сухарями и молоком, да и то в долг в мелочной лавочке.

С 1872 года до его смерти в 1881 Анна Григорьевна, третья жена Достоевского, привела в порядок все дела мужа, до того всегда и хронически расстроенные. Она постепенно удовлетворила кредиторов, и хотя выплата долгов продолжалась вплоть до 1879 года, она сняла их бремя с сознания Достоевского. Она сделалась издателем его произведений, за них до этого ему предлагали ничтожные суммы (отдельное издание "Вечного мужа" принесло ему 150 рублей, а за "Бесов" ему предложили 500 рублей с уплатой в два года), а ей удалось превратить их в источник постоянного дохода. Достоевский передал ей в 1874 все права на его сочинения: Толстой сделал то же с правами на его художественные произведения, уступив их жене, Софье Андреевне, после того как по моральным соображениям отрекся от всякой собственности, включая и литературную (Толстой сказал в Крыму про Анну Григорьевну: "Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского".).

Самое трудное, конечно, было бороться с неумением Достоевского считать деньги и с его расточительностью. Он вечно покупал никому ненужные подарки, в столовой у них стояла дорогая саксонская ваза, а стулья были ломаные и дырявые. Однажды он вдруг купил ей браслет за 300 рублей, когда нехватало на домашние расходы, и она хитрила, говоря, что браслет чудесный, но не для ее руки, и заставила вернуть покупку. Иной раз она ждала, что он принесет только что полученный аванс из журнала за "Подростка", печатавшегося в 1875 г. в "Отечественных Записках", а он вместо этого являлся нагруженный игрушками для детей, дорогими рубашками для жены, биноклем, веером из слоновой кости и самыми разнообразными предметами для самого себя и для семьи. Он бывал в таких случаях очень горд своими покупками и спрашивал жену, нравятся ли они ей. "Нравятся, - отвечала Анна Григорьевна, - только вот нет у меня денег на обед".

Вообще, обе его логические функции были крайне слабы. Этот наивный этик, обуреваемый страстями, не токмо был религиозен, ничего не понимал в науке и политике, к тому же верил в собственные вещие сны и пророчества, но он верил до самой  смерти и в нумерологию. Как и Германн, герой «Пиковой дамы», Достоевский многие годы искал систему «безошибочных ставок» на рулетке в казино. Самое тут для логиков смешное, что он был искренне убежден в осмысленности этой затеи.

Этическая рациональность

Несмотря на внешнюю беспорядочность его существования, Достоевский упорно и систематически работал над романом "Бедные люди". Вся его ставка была на это произведение: "Если мое дело не удастся, - пишет он брату, - я, может быть, повешусь". В 1845 году, терпя горькую нужду, больной и усталый, никому неизвестный и одинокий, он снова и снова переделывает и исправляет это первое свое крупное детище и не знает, что с ним сделать: послать в журнал или попытаться издать самому. Волнуясь и не решаясь ни на что, он худеет и не спит ночи напролет.

Любимые герои Достоевского – слегка юродивые ИЭИ и ЭИЭ

В мае 1845 года его сожитель Григорович, будущий автор "Антона Горемыки" и друг многих русских и французских литераторов 19 века, показал рукопись первого романа Достоевского Некрасову, который подготовлял к печати альманах прозы и стихов. Прочитав "Бедные люди" Некрасов пришел в такой восторг, что решил тотчас же ночью ехать к молодому автору.

Многие из тех, кто читал роман в рукописи, плакали от жалости. Завязка романа была любовь - но любовь кроткая, мечтательная и несчастливая. Мелкий чиновник, пожилой и некрасивый Макар Девушкин, полюбивший молоденькую Варвару, жившую в соседнем доме, совсем не походил на романтического героя. Всё мешало ему: робость,  мешковатость, бедность, наивность, да он и не надеялся завоевать девушку. Он только жалел ее, хотел помочь ей, облегчить ее труд и нужду - и вся его радость была в отречении от себя. Жертвовать собой, тратить на Варвару нищенские сбережения, терпеть ради нее лишения, вплоть до отказа от табаку, ходить в оборванной одежде, чтобы посылать ей лакомства и цветы, жертвовать собой смиренно, тайно, не ожидая награды - вот какой была любовь маленького человека, обитавшего на задворках жизни.

Хотя Достоевский и не походил на Макара Девушкина, у него тоже, кроме мечты о любви, ничего не было. В "Белых ночах", автобиографической повести, написанной вскоре после "Бедных людей" (напечатана в 1848 г.), Достоевский вывел молодого человека (заметим, характерного ИЭИ), блуждающего по столице и мечтающего о разделенной любви. Но все романы разыгрываются лишь в его воображении, в жизни он пуглив и одинок: "Точно, я робок с женщинами, я совсем отвык от женщин, то есть я к ним и не привыкал никогда, я ведь один... Я даже не знаю, как говорить с ними".

В "Белых ночах" Достоевский, очевидно, передал собственные переживания. Он смущался и робел, когда речь шла о женщинах. "Не знаю, что родила мадам Белинская, - пишет он брату, - слышал, что кричит за две комнаты ребенок, а спросить как-то совестно и странно".  Он мог часами мечтать о любви и прекрасных незнакомках, склоняющихся к нему на грудь, но когда ему приходилось встречать не воображаемых, а живых женщин, он становился неловок или смешон, и его попытки близости неизменно кончались настоящей катастрофой.

Типичные маркерные черточки ЭИЭ и ИЭИ в характере Достоевского

По молодости и нервности он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и высокое мнение о своем писательском таланте. Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами. С появлением молодых литераторов в кружке, беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту.

И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах, особенно на это был мастер Тургенев - он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался (Тургенев написал едкую эпиграмму на Достоевского, сравнивая молодого писателя с новым прыщом на лице литературы.).

У Достоевского явилась страшная подозрительность... Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту... и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду. Он приходил уже к нам с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить на завистников всю желчь, душившую его. Вместо того, чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее  раздражали насмешками". Раздражение это усиливалось тем, что насмехались над ним в присутствии любимой женщины, которая выказывала ему только оскорбительное снисхождение.  

В том самом письме к брату, в котором Достоевский говорил о своей безнадежной влюбленности в Панаеву, он писал: "я так распутен, что уже не могу жить нормально, я боюсь тифа или лихорадки и нервы больные".

Раздвоение личности в герое "Двойника", Голядкине, носит не только характер паранойи, но и эротических фантазий. Конечно, Достоевский через творчество освобождался от многих своих комплексов и противоречий, но "очищение", "катарсис", не исчерпывали целиком волнений его плоти и воображения.

В той среде, где он жил - а он, по собственному признанию, участвовал в товарищеских пирушках, - шумные вечера обычно заканчивались в публичных домах, и трудно поверить, что поручик Достоевский не бывал в них. Сомнительно также, чтобы во время его блужданий по трактирам и трущобам большого города, он не соприкасался с проституцией. Он, должно быть, очень хорошо знал ее - если судить по всем описаниям человеческого дна, которые разбросаны в его ранних и поздних произведениях.

Помимо всего прочего, по темпераменту он был человеком больших страстей и тяжелой чувственности. Уже на закате жизни он говорил Опочинину о том, как велика власть пола над человеком, о подчинении воли физическому возбуждению, и о том, что мысленное разжигание желания, плоти, хуже самого греха. А он, очевидно, знал в молодости и это умственное разжигание, эту игру эротического воображения, и непосредственное удовлетворение половой потребности, которую впоследствии называл грехом. Об этом имеется ряд свидетельств.

Те, кто хорошо знали Достоевского (Майков, Страхов), говорят об его чувственности и сладострастии, о темных тайниках его половой личности. Эротическая его жизнь постоянно была осложнена болезнями, мнительностью и меланхолией.

На почве нервности, физического истощения, беспорядочной жизни и усиленного труда у Достоевского развилось нечто в роде психической болезни, о которой он впоследствии упоминал неоднократно, хотя и довольно глухо.

Он описал ее в "Униженных и Оскорбленных": "мало-помалу, по наступлении сумерек, я стал впадать в то состояние души, которое я называю мистическим ужасом. Это самая тяжелая мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию минуту осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума". В этом состоянии он часто испытывал то расщепление личности, которое и породило мысль о "Двойнике" (литературно навеянном Гофманом, Шамиссо и отчасти Гоголем). После приступов мистического ужаса, столь похожих на "озарение" перед эпилептическими конвульсиями, приходили хандра и отупение, сопровождавшиеся слабостью и потерей сил. Иногда же появлялось неудержимое желание забыться какой угодно ценой.

У Достоевского было жадное любопытство ко всем ухищрениям и разнообразиям порока, к вариациям и комбинациям страстей, к уклонам и странностям человеческой натуры, обнажающим ее дурное и ущербное начало. Это любопытство порождало некоторые особенности его поведения, хорошо известные его друзьям, и объясняло, почему он проявлял такой интерес к "павшим созданиям". Он преклонялся перед "чистейшей прелестью" невинности, обожал Сикстинскую Мадонну, как символ непорочной женственности, и идеализировал "кисейных барышень", но в то же время отлично сходился с уличными женщинами - и не только с бедными жертвами нищеты и городского разврата, но и с прожженными циничными профессионалками, открыто извлекавшими выгоду из своего ремесла. Их грубый эротизм действовал на него неотразимо.

Так как Достоевский не пил, то забвения он мог искать либо в игре, либо в женщинах. И в душе и в жизни его они тесно переплетались. В 1847-49 году он вел фантастическое существование, полное мистической тревоги, взлетов мысли и судорог плоти.

"В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уже и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить, и всё более и более забивался в свой угол...

Страстишки во мне были острые, жгучие от всегдашней болезненной моей раздражительности... Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями... Накипала сверх того тоска; являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вот я и пускался развратничать. Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и даже доходившим в такие минуты до проклятья... Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не встретили, не узнали... Ходил же по разным весьма темным местам. Скучно уж очень было сложа руки сидеть, вот и пускался на выверты...

Страхов, биограф и друг Достоевского, утверждал, что "лица наиболее на него похожие - это герой из "Записок из Подполья", Свидригайлов из "Преступления и Наказания" и Ставрогин в "Бесах". Он же рассказывает о "животном сладострастии" Достоевского и о том "как он был развратен". "При этом он был сентиментален, расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания - его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости" (письмо Л. И. Толстому от 28 ноября 1883 г., через два года после смерти Достоевского).

Садистские и мазохистские влечения переплетались в Достоевском самым причудливым образом: любить - значило жертвовать собою и отзываться всей душой, всем телом на чужое страдание, хотя бы ценою собственных мук. Но порою любить - значило мучить самому, причинять страдание, больно ранить любимое существо.

"Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, и именно за то, что любишь, и потому то, может быть, поспешила отдаться ему в жертву первая".

Эти слова о Наташе из "Униженных и оскорбленных" вполне применимы к Марье Димитриевне (первой жене Достоевского, явной бетанке, предположительно ЭИЭ) и к ее параллельным отношениям с Вергуновым и с Достоевским. Она и мучила их обоих, и сама из-за них мучилась, и в этом соединении морального и любовного садизма и мазохизма находила особое наслаждение. И это ее болезненное, сложное ощущение перекликалось с такими же тенденциями Достоевского. Ему было тяжело, мучительно, и самая острота его страдания вызывала холодок восторга. Напряженность, необычность обстоятельств, слезы и страсть, обида и желание - всё это соединялось в невыразимо жгучее ощущение интенсивности бытия. Моментами ему казалось, что он теперь любит ее больше прежнего - за ее измену, за мучительство, за оскорбление.

В воображении, чувствах и мечтах сладострастие неотделимо у него от мучительства. У всех его героев, как основной мотив их сексуальности, на первый план выступает жажда власти или жажда жертвы. Даже у детей Достоевский подчеркивает садизм и мазохизм, как две стороны одной и той же эмоции: маленькая княжна Катя мучает Неточку Незванову, но это лишь проявление ее страсти к подруге, а сама Неточка испытывает странное наслаждение от того, что ее терзает девочка, которую она боготворит.

Нищенка Нелли в "Униженных и оскорбленных" готова укусить руку своего благодетеля Ивана Петровича, и ведет себя так, точно ненавидит его, но и это лишь маскарад любви; наполовину отталкивание и притяжение, злоба и нежность. "Любовь-то, - говорит герой "Записок из подполья", - и заключается в добровольном даровании от любимого предмета права над ним тиранствовать".  Эта тема звучит с большей или меньшей силой во всех романах Достоевского.

Между прочим, сцены насилия и физического садизма встречаются чуть ли не во всех романах Достоевского, а особенно в "Бесах", где Лебядкин нагайкой стегает свою сестру, а Ставрогин, затаив дыхание, смотрит, как из-за него секут розгами двенадцатилетнюю девочку: он потом ее же изнасилует.

Фрейд в письме к Теодору Рейку справедливо замечает: "обратите внимание на беспомощность Достоевского перед любовью. Он фактически понимает или грубое инстинктивное желание, или мазохистское подчинение, или любовь из жалости".

Всё тот же Страхов утверждает, что "его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов (П. А., профессор) стал мне рассказывать, как он похвалялся, что имел сексуальную связь в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка".

Также и литератор А. Фаресов передавал слова современницы Достоевского К. Назарьевой о том же, будто сам Достоевский ей рассказывал, как он соблазнил и гувернантку, и несовершеннолетнюю девочку, к которой та была приставлена.

Заметим, что педофильские устремления чаще всего манифестируют именно в бете с ее жаждой к власти и подчинению, но притом на фоне личной неуверенности субъекта в своей конкурентности с другими, куда более брутальными бетанскими фигурами. Отсюда и появляются потаенные желания и фантазии, связанные с детьми – просто потому, что тем против подчинения чужой воле нечего противопоставить.

Страдания детей очень волновали Достоевского, и он неоднократно использовал эту тему - начиная от произведений молодости ("Неточка Незванова") и зрелости ("Униженные и оскорбленные", "Преступление и наказание"), и кончая "Дневником писателя" и последним романом - "Братья Карамазовы" (В "Униженных и оскорбленных" (1861) имеется описание попытки растления маленькой Нелли. В 1869-1874 гг. Достоевский хотел писать "роман о детях, единственно о детях и герое-ребенке". В планах "Жития великого грешника" тоже фигурирует много детей.).

Но в какой мере его усиленное любопытство к физической и нравственной боли, испытываемой детьми, носило патологический характер, и было ли оно сопряжено с эротическими ощущениями - ответить очень трудно. Одно бесспорно: тема растления малолетней так настойчиво звучит в его творчестве, и он так часто возвращается к ней в жизни, в своих разговорах, что она принимает навязчивый, почти маниакальный характер.

Достоевский неоднократно описывал, как детей наказывают и бьют, и настаивал, что полная их беззащитность, возможность для взрослых распоряжаться по прихоти этими маленькими телами, щипать их, сечь и насиловать, доставляет злое наслаждение и нисходит к самым темным инстинктам. Дети не могут сопротивляться, они точно отданы на растерзание, и это опять-таки его излюбленная тема: именно на детях взрослые осуществляют свое желание неограниченного тиранства, и их моральный, умственный садизм переходит в садизм физический.

Интересен и знаменателен один сон Достоевского, на него почему-то до сих пор не обратили внимания психоаналитики:

"Сегодня, - пишет он жене в 1873 году, - видел, что Лиля (его дочь) сиротка и попала к какой-то мучительнице, и та ее засекла розгами, большими, солдатскими, так что я уже застал ее в последнем издыхании, и она всё время говорила: "Мамочка, мамочка!". От этого сна я сегодня чуть с ума не сойду!". К этому следует прибавить, что в детстве, как мы уже упоминали, он не мог ни испытать, ни наблюдать телесных наказаний в домашнем кругу, ибо их не существовало в семье доктора Достоевского, как не существовало их и в его собственной семье: сам сделавшись отцом, он никогда пальцем не трогал своих детей.

Конечно, это не исключает ни его тайных помыслов и порывов, ни того, что он о них отлично знал и, может быть, даже и страшился.

Начиная с 1865, мазохизм и садизм Достоевского, его комплексы, связанные с малолетними, его сексуальная распаленность и любопытство, словом, вся патологическая сторона его эротической жизни, утрачивают характер неистовства и маниакальности, притупляются, и он сознательно стремится к тому, что может быть названо "нормализацией" его половой деятельности.

В связи с этим в конце 1860-х  усиливается его мечта о браке и его тяготение к молодым девушкам на выданьи. Девическая неопытность привлекала его более всего, и от этого отказаться ему было не по силам (да и зачем?). Не отказывался он и от своих сексуальных фантазий, осуществление которых мечтал, на этот раз, обрести в браке.

Поэт Майков в письме спрашивал свою жену, состоявшую  в переписке с Анной Григорьевной, третьей и последней женой Достоевского: "Что же это такое, наконец, что тебе говорит Анна Григорьевна, что ты писать не хочешь? Что муж ее мучителен, в этом нет сомнения, невозможностью своего характера, это не новое, грубым проявлением любви, ревности, всяческих требований, смотря по минутной фантазии. Что же так могло поразить тебя и потрясти?".  Очевидно речь шла уж о таких формах или извращениях любви, таких необычностях и странностях (о них Анна Григорьевна могла, при ее наивной неопытности, заговорить или даже пожаловаться, плохо разбираясь в их исключительном, болезненном характере), что жена Майкова не решилась письменно поведать о них мужу.

Игромания

Достоевский органически не был способен на долгую идиллию, ему даже в течение многих первых лет третьего брака еще нужно было перебивать размеренное, им же самим налаженное существование сильными ощущениями. Ему необходим был порядок для работы и беспорядок для вдохновения, в мещанский быт он уходил от слишком сильных волнений мысли и воображения. Но без гроз и бурь он тоже скоро задыхался, а рулетка была одним из душевных громоотводов.

С биологической точки зрения, игромания, как и другие формы зависимостей, связана с хроническим недостатком активности в подкрепляющей дофаминергической системе мозга (что в свою очередь  может быть вызвано как пониженной продукцией дофамина, так и сниженной чувствительностью дофаминовых рецепторов). Во всяком случае, так считается в науке сегодня. Игра, так же как и наркотики, и алкоголь, обеспечивает выброс дополнительного дофамина в подкрепляющую систему. Это на время снимает присущие таким людям сомнения и нерешительность, устраняет их депрессию (опять же, на время), улучшает память и оживляет всю мотивационную сферу, повышает инициативность. Аналогичный эффект дополнительного выплеска дофамина оказывает и секс, поэтому регулярный секс людям подобного склада тоже необходим. Особенно легко формируются зависимости у людей, у которых снижена одновременно и серотонинергическая активность. Дофамин называют гормоном разового удовольствия, а серотонин – гормоном долгой радости, он обеспечивает ровный уверенный фон настроения, своеобразное чувство спокойствия и самодостаточности и, кстати, снижает половое влечение. Кроме того, серотонинергическая система блокирует эффект от чрезмерных выбросов дофамина, препятствуя тем самым формированию наркоманий и иных зависимостей. Но у большинства ЭИЭ, судя по их психологическим свойствам, снижена продукция серотонина. В норме наибольшая часть серотонина мозга вырабатывается в утренние часы (его выработка запускается дневным светом, и на этом, кстати, основаны методы лечения депрессий повышенной освещенностью). Вечером, перед сном, неиспользованные остатки серотонина превращаются в мелатонин, способствующий засыпанию. За некоторое время до этого, тоже вечером, в ЦНС продуцируется дофамин. Он усиливает мотивации и сенсорную функцию и повышает эмоциональную реактивность (для наших предков-приматов, чтобы выжить в ночи, это было весьма полезно). Он же облегчает половое возбуждение. У «Гамлетов» резервы серотонина оказываются к вечеру почти полностью исчерпанными, поэтому необходимый для засыпания мелатонин у них вырабатывается в явно недостаточном количестве. По этой причине многие «Гамлеты» страдают ночной бессонницей и ведут активный ночной образ жизни (используя вечерний всплеск дофамина). На следующий день, в его светлый период, резервы дофамина оказываются уже вычерпанными, а резервы серотонина – несформированными. Это хронически приводит у «Гамлетов» (утром и днем) к ощущениям депрессии, раздражительности, фрустрации (неудовлетворенности). Тем более они стремятся использовать улучшение настроения и работоспособности, происходящее за счет вечернего дофаминового всплеска. Привычка использовать естественные дофаминовые всплески способствует, в свою очередь, формированию и привычки искусственно вызывать выбросы дофамина. Отсюда проистекают все зависимости, в том числе игромания.

По-видимому, подобные индивидуальные особенности циклической мозговой биохимии были присущи и Достоевскому. Он страдал бессонницами, ночью он работал или проводил время в игре, во встречах с обитателями городского дна (в юности) либо в возвышенных домашних беседах с друзьями и женой (в зрелом возрасте), а на следующий день спал до обеда. Процесс азартной игры, обеспечивая выплеск дополнительного дофамина, повышает благодаря этому на некоторое время ясность мыслей, стимулирует желания и способность планирования. Для продуктивной работы над очередным романом, для прояснения его сюжетных линий, да и просто для появления «куража», это необходимо, и писатель-«Гамлет» может потому стремиться к подобной дофаминовой самостимуляции . А кроме того, и для смещения программной черной этики «Гамлета» в сколько-то добрую, позитивную сторону выплеск дофамина тоже нужен (иначе в его сердце поселяются депрессия, низкая самооценка и черная злоба).

Всё сказанное относится и к Достоевскому – игра ситуативно повышала уровень дофамина и на время помогала ему преодолеть постоянно отягощавшие его угрюмство и пессимизм. Через час дофамин снова падал, его снова требовалось поднимать азартом и предвкушением, и он снова бежал в казино. Так же ведут себя и запойные пьяницы. 

Третья его жена Анна Григорьевна (с наибольшей вероятностьтю - ЛСИ) знала, что он - игрок, но не предполагала, что власть над ним рулетки так всемогуща. Она склонна была рассматривать ее, как прихоть или мужское развлечение, столь же для нее непонятное, как, например, охота или фехтование (Достоевский терпеть не мог ни того, ни другого спорта).

В Гомбурге, куда он сбежал в тамошнее казино во время их первого совместного заграничного путешествия,  произошла обычная история - но для Анны Григорьевны она была боевым крещением. Достоевский сперва немного выиграл, потом всё потерял, до последнего талера, и написал жене, что возвращается в Дрезден, но не хватает денег на расплату в отеле и обратный билет. Анна Григорьевна покорно собрала все имевшиеся в доме деньги и послала их в Гомбург.  Получив ее перевод, он тотчас же бросился в казино и опять всё проиграл. На другой день, вместо встречи мужа, Анна Григорьевна с изумлением получила слезное письмо: "Аня, ангел мой, единственное мое счастье и радость, простишь ли ты меня за всё и все мучения и волнения, которые я заставил тебя испытать? О, как ты мне нужна!.. Будешь ли ты меня теперь уважать? Ведь этим весь брак наш поколебался... Часы считаю, Прости меня, ангел мой, прости, сердце мое".

А через несколько часов, вдогонку, полетело новое письмо:  "Обнимаю тебя, сокровище, крепко, целую бессчетно, люби меня, будь женой, прости, не помни зла, ведь нам всю жизнь прожить вместе".

Анна Григорьевна заложила вещи и снова отправила деньги, умоляя его приехать. А он продолжал посылать письма одержимого: "Я украл твои деньги, я недостойный человек, я не смею тебе писать".

А брак их не только не поколебался, но наоборот, укрепился: скрывать ему больше было нечего, она теперь знала и последний секрет, темную его страсть, и своей добротой и пониманием сняла с него тяжесть стыда, освободила от комплекса вины.  Он был ей благодарен за это не меньше, чем за половую покорность.

В Бадене они пробыли пять недель, и она называла их кошмарными. Она оставалась целыми днями одна и страдала от всего: от безумия Федора Михайловича, метавшегося от казино к отелю и обратно в каком-то трансе азарта, от неуверенности в том, хватит ли завтра денег на обед, от того, что она бедна и не элегантна и гуляет в своем черном нехорошем платье среди дам в блестящих туалетах. Ей казалось, что неминуемо произойдет какая-то катастрофа, и это ощущение нависшей беды не оставляло ее до отъезда.

Достоевский горячо верил, что обладает системой, по которой можно выиграть и "повернуть колесо фортуны". Быть может, он и добился бы каких-либо скромных результатов, если бы применял свой метод хладнокровно и с расчетом, но он для этого был чересчур нетерпелив, он немедленно увлекался, терял голову, и, как всегда, доходил до крайних пределов.

Через неделю после приезда все наличные деньги были проиграны и начался заклад вещей: каждый день он бегал к ростовщикам, носил им часы, брошку с рубинами и бриллиантами - свадебный его подарок Анне Григорьевне, - женины серьги; потом пошли носильные вещи, пальто, костюм, шаль. Однажды он выиграл четыре тысячи талеров, целое состояние, решил быть благоразумным, дал их жене, но каждый час являлся за новым "пополнением кассы" и убегал в казино. К вечеру от всего выигрыша ничего не осталось. Они переехали из гостиницы в жалкую комнату над кузницей и жили там под аккомпанемент молота и свист горна. Вскоре они очутились в таком же положении, в каком он был два года тому назад, после отъезда своей второй жены Аполлинарии, и снова повторились письма мольбы о помощи, приход долгожданного перевода, новый проигрыш, отчаяние, попытки выкарабкаться из ямы. Сперва ее удивляло, что человек, с таким мужеством перенесший в своей жизни столько несчастий и страданий, не имел силы воли, чтоб сдержать себя, и рисковал последним талером. В этом она видела что-то унизительное и недостойное.

Он, конечно, замечал ее страдания и казнился в душе, и еще больше любил ее за кротость, делал смешные вещи, чтоб доказать ей свою нежность: приносил толченого сахара для любимого ею лимонада, выиграв два талера, покупал ей цветы или устраивал неожиданно чай с пирожными - и она от этого была гораздо более счастлива, чем если бы он благоразумно и расчетливо отложил эти же деньги на обед или квартирную плату: тут она забывала о своем мещанстве не менее основательно, чем Федор Михайлович - хотя ей было чуждо мотовство Достоевского и она умела считать каждую копейку.

Религиозность и национализм Достоевского

Вопрос о зле в мире, о религиозном переустройстве человечества, о Боге, создавшем всю муку и страдания нашего существования, и о противоречиях между моральными идеалами и гнусностями российской политической и социальной действительности особенно волновали его в 1848 и 49 годах.

Эти настроения и привели Достоевского в кружок Петрашевского, где читали вслух и комментировали сочинения Сен-Симона, Фурье, Оуена и письмо Белинского Гоголю, в котором критик упрекал автора "Мертвых душ" в мракобесии, подчинении внешней церковности и поддержке самодержавия и рабства. На одном собрании Достоевский произнес речь о христианском социалисте Ламеннэ, библейский и проповеднический стиль которого соответствовал его собственному мистическому настроению, и довел слушателей до слез своими вдохновенными комментариями. Он не знал, что среди присутствующих находился агент Третьего Отделения, и что ему вскоре предстояло дорого заплатить за призывы к справедливости, братству и вольности.

Когда в 1854 г. Достоевский оказался в Семипалатинске, он был зрелым, 33-х летним мужчиной. На каторге он приобрел значительную власть над своими настроениями или по крайней мере их внешними проявлениями. Прежние черты замкнутости и скрытности усилились, а то, что он называл "отсутствием формы" или манер, приобрело характер резкости и даже диковатости. В нем произошел также и внутренний переворот: он отказался от прежних либеральных идей, которые послужили причиной катастрофы, принял наказание как должное, и, придя в соприкосновение с подлинными представителями крестьянской Руси, отрешился от множества прекраснодушных иллюзий о народе. (Именно на каторге Достоевский пришел к заключению, что у русского человека под слоем грубости и преступности бьется живое и сострадающее сердце. Отсюда пошла его философия "богоносности" русской стихии.).

Сильнее, чем когда-либо прежде, ощутил он необходимость веры в Бога, и Христос, страдавший на кресте и искупивший грехи людей своей собственной смертью, сделался для него самым близким и понятным образом человека и символом религии всепрощения и милосердия.

В 60-е годы освободительные и оптимистические стремления этой бурной эры снова захватывают Достоевского, хотя он зачастую плывет против течения: интеллигенция левеет, а он правеет, бывшие монархисты становятся революционерами, а он делается монархистом, радикальная  молодежь атеистична, а он ищет Бога.

"У нас больше непосредственной и благородной веры в добро, как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте, - писал он в 1868 году из Женевы, - всему миру готовится великое обновление через русскую мысль, которая плотно спаяна с православием... и это совершится в какое-нибудь столетие, - вот моя страстная вера".

Заграницей в конце 60-х окончательно оформился его политический консерватизм, его приятие самодержавия, как основы русской жизни и залога устойчивости русского государства. В идеях социализма и революции он видел величайшую опасность для религиозного и духовного развития не только России, но и всего мира, и полемика с отечественными носителями революционных идей представлялась ему долгом его совести: "Бесы" он поэтому сознательно строил, как тенденциозный и полемический актуальный роман.

С этих пор и до конца жизни Достоевский ищет примирения с идеей самодержавия, а восстания изображает только для того, чтобы их осудить и чтобы им противопоставить идеал религиозного смирения и христианского милосердия.

В 1880 году в Москве, на Пушкинских торжествах, он произносит речь, вызвавшую бурные овации и сделавшуюся чуть ли не программой для целого поколения поздних славянофилов и почвенников. Именно в Москве выразил он свои заветные надежды о миссии России:  "Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским... значит только стать братом всех людей, всечеловеком... Это значит: внести примирение в европейские противоречия, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей... и в конце концов, может быть, изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону".

Не стоит, однако, обманываться красивыми рассуждениями о христианской любви, общей православной судьбе и славянском братстве, отличавших и Достоевского, и прочих «идейных» славянофилов 19-го века. Ибо первая  и главная «соль» русского славянофильства 19-го века – отнюдь не в любви к славянам, а в нелюбви к европейским демократическим и либеральным ценностям. Достоевский тоже вполне разделял этот негативный взгляд на Европу и потому не мог не понимать истинную суть славянофильского лукавства..  Вторая же «соль» славянофильства тоже состояла совсем не в любви к славянским братьям, а в миссионерстве, в идеологическом обосновании русской экспансии на все те европейские народы и территории, до которых Россия с её дипломатами, солдатами и дредноутами могла бы под тем или иным предлогом дотянуться.

Взгляды и выступления автора "Бесов" были таковы, что всякое разумное тогдашнее правительство должно было бы считать его своей опорой и быть ему бесконечно признательно за его защиту царского режима,  православия и за его поддержку официальной внутренней и внешней политики. Но, однако, клеймо бывшего петрашевца и каторжника ничем не могло быть смыто для тупых бюрократов из Третьего Отделения: вплоть до смерти он находился под строжайшим полицейским надзором (и вся его переписка по-прежнему неизменно перлюстрировалась).

Только после Пушкинских торжеств в 1880 году, лишь за семь месяцев до его кончины, его перестали считать "подозрительным" – и для этого понадобилось вмешательство такого сановника, как Победоносцев (ЛСИ, частый собеседник и друг-приятель Достоевского), и великих князей. Когда Достоевский умер, за гробом его шел министр народного просвещения и обер-прокурор Святейшего Синода, и вдове писателя было предложено от имени царя две тысячи на похороны и воспитание детей на казенный счет. Вдова Анна Григорьевна гордо (и весьма благоразумно) отказалась и от того, и от другого.

Но, все-таки, власти не столь уж глупы в своих постоянных недоверчивых подозрениях к людям типа Достоевского. Чрезмерный патриотизм тоже опасен для карьеры – что и доказал совсем недавний пример А.Дугина. Дело в том, что, пусть и являясь благонамеренными реакционерами или даже ярыми контрреволюционерами, многие этические бетанцы остаются, в силу своей логической и сенсорной слабости, чересчур и даже опасно искренними в идеологическом плане. Тут главная беда в том, что они большей частью плохо умеют делать по команде быстрые идеологические развороты на месте и ритмично маршировать строем (а это затрудняет единообразное движение колонн). И еще, как говаривал император Николай I, видный русский бетанский правитель из числа логических сенсориков, «я им не позволю не только меня ругать, но даже хвалить» - вот еще в чем тут дело.

Патологическая ревность Достоевского

Еще одним мученьем Анны Григорьевны (третьей и последней жены писателя) оказалась, после его вспыльчивости, игромании и его родственников, ревность Достоевского: он устраивал жене сцены по самому пустяшному поводу. Они вернулись от Ивановых, и он тотчас же стал обвинять ее в том, что она бездушная кокетка и весь вечер любезничала с соседом, терзая этим мужа. Она попробовала оправдываться, но он, забыв, что они в гостинице, закричал во весь голос, лицо его перекосилось, он был страшен, она испугалась, что он убьет или прибьет ее, и залилась слезами. Тогда только он опомнился, стал целовать ей руки, сам заплакал и признался в своей чудовищной ревности. После этой ночной сцены она дала себе слово "беречь его от подобных тяжелых впечатлений". Это очень для нее характерно: у нее нет возмущения против его несправедливых, фантастических упреков, она не спорит с ним, и прежде всего думает не о себе, а о нем, о его чувствах и спокойствии.

Комплекс неполноценности и оскорбленного самолюбия вечно раздирал его, особенно в эротической области, и заставлял сомневаться в любви женщин, с которыми он был связан. Эта неуверенность обращалась в ревность и разражалась дикими вспышками

Ревность его была очень показательна.  Он не устраивал столь грубых сцен ревности Марье Димитриевне или Аполлинарии, хотя оснований для этого было неизмеримо больше. Конечно, он жестоко ревновал их и страдал из-за этого, но ревности своей не выказывал - потому ли, что не осмеливался, потому ли, что знал: всё равно его обвинения ни к чему не приведут. Во всяком случае он сдерживался.

С Анной Григорьевной же он был самим собой без утайки и усилия, без всяких тормозов, и в этом было для него облегчающее ощущение свободы и естественности. Он мог позволить себе поступать так, как чувствовал, - а значит и быть ревнивым, и проявлять ревность с тем неистовством, каким отличались все его эмоциональные взрывы. Но возможно также, что опыт прошлого усилил его подозрительность.

С соционической точки зрения добавим, что тут, в его припадках ревности именно в отношениях с девушкой-ЛСИ, могло срабатывать и его глубинное внутреннее этическое чутье: дергая именно ЛСИ за ниточки подозрительности и собственнического инстинкта, он в глубине души мог рассчитывать на взаимную игру, и, если не на ответное удовольствие, то, по крайней мере, на взаимопонимание. Ведь как ныне известно, любимая им юная Анна Григорьевна тоже не страдала доверчивостью, и на всякий случай втайне перлюстрировала все его письма.

В любом случае, он всегда оставался подвержен ничем не оправданным, безумным припадкам ревности. В 1880 году, за несколько месяцев до смерти, он пишет своей Ане:  "А я всё вижу прескверные сны, кошмары каждую ночь, о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей Богу. Страшно мучаюсь".

Постоянное негативистское брюзжание, злое отношение и к другим народам, и к другим людям

За четыре года европейской жизни Достоевский с Анной Григорьевной посетили Германию, Швейцарию, Австрию и Италию, и Анна Григорьевна была ими очарована, а Достоевский не переставая, ругал всё и вся, да еще вспоминал всякие неприятные вещи о Франции и Англии, где бывал прежде. Едва жена говорила, что ей нравится заграницей, как он разражался гневными обличениями и все валил в одну кучу: немцы тупы, грубы и самоуверенны, у них нет настоящей культуры, зато дураков и глупцов превеликое множество, французы умны, да подлы и меркантильны, всё их внимание идет на форму и мелочь, у швейцарцев нет бань, нечистоплотны и мошенники, да еще грубы и неотесанны, пейзажи замечательны, но Веве под Женевой хуже Зарайска, двойных рам нет зимою, все мерзнут, от каминов дым и простуда, вообще на хваленом Западе всё хуже, чем в России, и дикая скука, включая знаменитый Париж, от которого тошнит.

Он оживляется только, когда надо перечислить то, что ему не нравится.

В этой нелюбви к чужим странам сливались разные мотивы. С одной стороны, играли роль его всё более усиливавшиеся славянофильские взгляды.

Но Достоевского отталкивали от Европы также некоторые черты его собственного "плебейства" и презрение к материальным ценностям. Он не любил богатства и пристрастия к внешним формам жизни и поведения, и внутренне съеживался от красноречия, эстетизма, жеста и показных достижений Запада. И он испытывал неприязнь к европейскому общественному движению и искусству, потому что они были чересчур основаны на логике и разуме - а он не доверял этим утлым сосудам человеческого знания. В его анти-европеизме была также значительная доля провинциализма - он часто попадал в положение "бедного родственника", и уколы личного самолюбия сливались с чувством оскорбленной национальной гордости.

Горячность и подозрительность его ничуть не уменьшились с годами. Он часто поражал незнакомых людей в обществе своими гневными замечаниями: он злился по всякому поводу, был чувствителен к иронии, и первый наскакивал, как бы желая предупредить возможность оскорбления. Многие эту манеру беседы считали дерзостью.

Страхов уверял, что Достоевского нельзя было назвать ни хорошим, ни счастливым человеком, ибо он был "завистлив, развратен, и всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы его смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя самым лучшим из людей и самым счастливым... В Швейцарии при мне он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: "я ведь тоже человек". Такие сцены бывали с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости" (О его вспыльчивости и резкостях говорит и Анна Григорьевна в "Дневнике" и "Воспоминаниях").

Мещанские ценности

У Анны Григорьевны были привычки мелко буржуазной, почти мещанской среды, хотя по паспорту она и принадлежала к дворянству, - и это создавало между ними общность социального уровня.

Умная и наблюдательная Е. Штакеншнейдер, горячая поклонница Достоевского (он часто бывал в ее доме в конце своей жизни), писала:

"Многие, со страхом подходя к нему, не видят, как много в нем мещанского. Не пошлого, нет, пошлым он никогда не бывает, и пошлого в нем нет, но он мещанин. Да, мещанин! Не дворянин, не семинарист, не купец, не человек случайный, в роде художника или ученого, а именно мещанин.

Он был им по всем своим бытовым склонностям и привычкам, по любви к известному распорядку ежедневного существования, по самым своим недостаткам, на которые он сам и жаловался: "Я не имею жеста и формы".

У Достоевского, этого чернорабочего от литературы, вечно обремененного долгами, занимавшего направо и налево по пятьдесят рублей, не зная, что принесет завтрашний день, и заранее обреченного на просьбы и унижения, не было ни барства, ни легкости, ни самоуверенности, а его идеал "хорошей" и "богатой жизни" не шел дальше мещанской обеспеченности: квартира в четыре комнаты (в те времена для интеллигентов это было очень скромно), довольно безобразная мебель с Гостиного Двора в рассрочку, диван-тахта, покрытый ковровым одеялом в кабинете, и вазочки и две олеографии в гостиной.

Достоевский страдал от своего дурного вкуса, от своей неловкости в обществе, от своей обидчивости и мелкого самолюбия.

Всё доставалось ему с трудом: даже гонорар, следуемый из журналов, приходилось не только спрашивать, но и выпрашивать, почти вымаливать, и делал он это в захлебывающемся, "хамском" стиле Мармеладовых и Лебедевых: письма его на эту тему до сих пор неприятно читать.

В конце своей жизни Достоевский виделся и с великими князьями, и с вельможами, но и во дворце и в аристократических салонах чувствовал себя неуютно и держался, как медведь. Он искренне ненавидел приемы, банкеты, выходы в свет: больше всего он любил сидеть в жарко натопленной комнате, пить чай с вареньем и читать жене вслух какой-нибудь исторический роман.

Первая его жена Марья Димитриевна мечтала о гостях, роли в обществе и званых обедах, и потому с ней Достоевский не чувствовал себя в безопасности и оставался на положении мужа, не давшего жене того, что она заслуживала. Аполлинария тоже хотела блистать и бывать. Не то получилось с Анной Григорьевной. У нее не замечалось никаких стремлений вести светскую жизнь, она отнюдь не желала "вращаться" в обществе, у нее от этого вращения голова кружилась, и делалось тошно, как и Достоевскому. В этом они удивительно подходили друг к другу. С нею ему нечего было тревожиться: она искала, как и он, мещанского счастья, и туфли и халат мужа принимала не как умаление его достоинства, а нечто вполне естественное - другого и быть не могло. И она вполне разделяла его маленькие радости: воскресная прогулка и пирог к обеду, вечером самовар у круглого стола, неугасимая лампада перед киотом в спальной, зимой ему - волчья шуба, ей - ротонда на лисьем меху.

Почти постоянная депрессивная меланхолия

Хмурость, грусть, почти постоянные пессимистические размышления о тщете всего земного сопровождали его всю жизнь.

 Он часто, особенно оставаясь в одиночестве, даже почти задыхался от ужаса, от сознания собственного ничтожества, от страха смерти, а тревожные и подозрительные мысли были обычным фоном его размышлений.

Манеры, привычки и внешность

Достоевский всю жизнь предпочитал работать при двух свечах в ночной тишине и вставал поздно. К утреннему завтраку он выходил в городском пиджаке и галстуке, и всё осматривался, нет ли где пятен на костюме: очень их не любил. Пил он чай, и требовал такого тщательного приготовления этого напитка, что даже Анна Григорьевна не вытерпела его привередливости и отказалась этим заниматься: он сам возился с чайником и кипятком, выпивал два стакана сильно подслащенного крепкого чая, а третий уносил в кабинет и прихлебывал, работая.

Всё в его комнате должно было оставаться в неизменном порядке и положении, и каждое утро Анна Григорьевна проверяла, на своем ли месте мебель в кабинете и бумаги, газеты и книги на письменном столе, особенно если вчера вечером были гости и, не дай Бог, что либо сдвинули и потревожили. Пыль со стола и бумаг имела право вытирать только она одна, и если что-нибудь было не так, Достоевский подымал целый скандал.

Когда он приезжал из гостей домой во втором часу ночи, жена ждала его, готовила ему чай, а он, переодевшись, в широкое летнее пальто, служившее ему вместо халата, приходил к ней в спальную - они обыкновенно спали отдельно - рассказывал ей со всеми подробностями, как он провел вечер, и беседа их порою длилась до утра.

Внешность в молодости: "С первого взгляда на Достоевского, - рассказывает Панаева в своих воспоминаниях, - видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались...

Внешность в зрелости: "Немного сутуловат, волосы и борода рыжеватые, лицо худое с выдающимися скулами, на правой щеке бородавка. Глаза угрюмые, временами мелькнет в них подозрительность и недоверие, но большей частью видна какая-то дума и будто печаль".

"Это был очень бледный, землистой, болезненной бледностью, не молодой, очень усталый или больной человек, с мрачным измученным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице со впалыми щеками и широким возвышенным лбом, одухотворен был чувством и мыслью. И эти чувства и мысли просились наружу, но их не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он был точно замкнут на ключ: никаких движений, ни одного жеста, только тонкие бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил

Когда он оживлялся, он кусал усы, ощипывал жидкую русую бородку, и лицо его передергивалось.

Лицо это, многих удивлявшее печатью бунта и страдания, совершенно преображалось, когда он выступал на публичных вечерах. В 1879-1880 гг. его часто приглашали прочесть свое или чужое - и чтения эти всегда кончались овациями. Несмотря на астму и хрипоту, читал он изумительно, слушатели теряли чувство реальности, забывали, где они, и подпадали под "гипнотизирующую власть этого изможденного невзрачного старичка с пронзительным взглядом уходившим куда-то вдаль глаз".

Он преображался, вдохновенное лицо его казалось лицом пророка. Приезжал он на эти благотворительные вечера в сопровождении "оруженосца верного", как он называл Анну Григорьевну, следовавшую за ним с книгами, шарфами, пастилками от кашля. С эстрады он внимательно следил, где она, с кем сидит, на кого глядит, и устроил ей однажды сцену ревности, потому что она не помахала ему белым платком из залы. В шестьдесят лет он был так же ревнив, как и в молодости

Он часто что-то бормотал себе под нос: у него была привычка вслух разговаривать с самим собой.

У него был отличный, почти каллиграфический почерк, он любил твердое стальное перо и хорошую плотную бумагу, и за два года, прошедшие со дня его приезда из Твери, он исписал свыше 1.600 страниц.

Ходячее мнение приписывает длинноты и недостатки конструкции его романов необходимости печататься в периодических изданиях и финансовым трудностям. Но будь у Достоевского больше времени для шлифовки слога, он, вероятно, писал бы всё тем же стилем пространных монологов, драматических отступлений и словесных нагромождений, - потому что это была его манера, его собственная и неодолимая стилистическая особенность, его естественный способ выражения: от него он не мог отказаться, даже если бы материальная обеспеченность позволила ему по три раза переписывать одну страницу.

Он терпеть не мог охоту и модные тогда среди мужчин упражнения по фехтованию, но он очень хорошо стрелял в цель в тире  и любил это развлечение.

Достоевский никакого пристрастия к алкоголю не питал и даже плохо его переносил; крепких напитков избегал, в кабаках и на дружеских пирушках пил вино или пиво - да и то в небольшом количестве. К еде он тоже относился скорее равнодушно - но был лакомкой, и очень любил сладкое.

Он любил Диккенса, читал "Николай Никкльби", с удовольствием перечитывал "Несчастные" Гюго - этот роман он очень высоко ставил. А третью свою жену Анну Григорьевну заставлял читать своего любимого автора - Бальзака.

Жены Достоевского – все они были из «беты»

В своих первых сексуальных исканиях Достоевский явно искал партнерш более экстравертных и более сильных, чем он сам (ведущих, а не ведомых). Первая его жена (Марья Димитриевна) была, по всей вероятности, ЭИЭ – хотя и несколько более позитивистского склада, чем сам Достоевский. Вторая – Аполлинария – была несомненная СЛЭ. Это были те периоды жизни Достоевского, когда он почти постоянно чувствовал себя неуверенно и ущемленно, будучи вынужденным ютиться и прятаться по жизненным углам, и потому подсознательно искал «сильного» и во всех вопросах лидирующего партнера. Но третья и последняя жена (Анна Сергеевна), брак с которой длился много лет до самой его смерти и был достаточно гармоничным и почти счастливым, появилась уже в пору его утвердившейся писательской славы, когда писатель чувствовал себя в жизни намного более уверенно. Была она по характеру, в сравнении с предыдущими «неудачными» женами, более интровертной и подчиненной, и соглашалась, в отличие от них, на роль тени при великом и почти постоянно что-то вещающем муже. При всём при том была она особой явно более логичной, рациональной и черносенсорной, чем он сам (судя по всему, принадлежала она к «мягкому» варианту типа ЛСИ). Всю деловую часть их жизни, включая и хозяйство, и издательские дела, она успешно взяла на себя, письма мужа она втайне на всякий случай регулярно перлюстрировала (чтобы знать о возможных соперницах), всех бестолковых и жадных до денег родственников Достоевского потихоньку отвадила от дома, а после его смерти подвергла всё эпистолярное наследие супруга строжайшей цензуре с частыми вымарываниями сколько-то откровенного текста, который мог бы повредить в дальнейшем его или ее публичному реноме. Неистовую игроманию Достоевского она, в отличие от предыдущих жен,  терпела по виду безропотно, перевоспитывать мужа не пыталась, разделяла с ним тихие и простые мещанские радости жизни, до которых они оба были охотники, и легко шла навстречу всем его многочисленным сексуальным фантазиям, которые в то темное время в силу их фетишистского и садомазохистского характера считались абсолютно неприличными.

Первая жена — Мария Исаева (Исаева - по первому мужу), ЭИЭ.

Фото: http://www.cofe.ru/images/pictures/apple/clio/dostoevsky3.gif

Некоторые биографы  утверждают, что первая жена Марья Димитриевна вышла замуж за Достоевского не любя, по расчету. Ее выставляют хитрой комбинаторшей, которая имела в виду лишь собственную материальную выгоду, водила за нос наивного и простосердечного обожателя, а между тем исподтишка продолжала связь с учителем Вергуновым, якобы следовавшим за ней по пятам, из города в город. Все эти обвинения не вяжутся с тем образом Марьи Дмитриевны, какой ее видел не только сам Достоевский, но и его ближайшие друзья: строить планы и рыть мины было совсем не в ее характере. Наоборот, она не способна была к длительному усилию, к упорной работе для достижения раз поставленной цели, и всегда действовала по наитию, порывисто, по капризу случайного настроения.

О Марье Димитриевне после брака Достоевский глухо писал: "Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная, прошлая жизнь оставила на ее душе болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности". В самом начале их знакомства он упоминал, что у нее веселый и резвый характер, хотя и отмечал ее раздражительность и впечатлительность. Теперь он подчеркивал ее нервическое непостоянство, и скачки от веселья к ипохондрии.

В наше время таких женщин, как Марья Димитриевна, считают истерическими натурами с явно выраженными тенденциями к мании преследования и меланхолии, т. е. с чертами паранойи. Она молниеносно обижалась, повсюду видела подвохи, в гневе кричала и рыдала до упаду, потом, успокоившись, смиренно просила прощения и внезапно обнаруживала такое понимание и себя и других, такую кротость и доброту, что у Достоевского сердце разрывалось от сострадания, и он падал на колени и целовал ее руки.

Конечно, ее нервозность и мнительность, фантастические вспышки злости или великодушия в значительной степени объяснялись ее общей физической слабостью: у нее назревал процесс в легких, и ее неврастения, равно как и ее нынешняя неспособность рожать детей, имели глубокие биологические корни. Жить с ней изо дня в день было не только трудно, но порою мучительно. Конечно, жить с таким издерганным, страдающим и сложным, больным и гениальным человеком, как Достоевский, тоже было нелегким испытанием.

Его иллюзии, что она хорошая хозяйка, быстро улетучились: как и он, она не умела считать деньги, жили они безалаберно, в постоянном страхе кредиторов, неприятностей и полного расстройства их скудных финансов, иными словами, в боязни, что наступит день, когда и хлеба будет не на что купить. Им едва хватало, чтобы заплатить за стол и квартиру, об иных расходах не приходилось и думать.

Вторая жена (без венчания) – Аполлинария Суслова (СЛЭ)

Фото: http://www.cofe.ru/images/pictures/apple/clio/dostoevsky1.gif

Его публичные чтения на студенческих вечерах - и особенно главы "Записок из мертвого дома", воспоминания о каторге, - пользовались большим успехом.

В этой обстановке подъема, шумных аплодисментов и оваций Достоевский познакомился с той, кому суждено было сыграть такую роль в его судьбе. После одного из его выступлений к нему подошла стройная молодая девушка с большими серо-голубыми глазами, с правильными чертами умного лица, с гордо закинутой головой, обрамленной великолепными рыжеватыми косами. В ее низком несколько медлительном голосе и во всей повадке ее крепкого плотно сбитого тела было странное соединение силы и женственности.

Конечно, Достоевский прежде всего должен был почувствовать очарование ее красоты и молодости. Он был на 20 лет старше ее, и его всегда тянуло к очень молодым женщинам. Во всех его романах - героини очень юные и любят их пожилые мужчины.

Аполлинария была девушкой из народа, в ней проявлялась мужицкая стойкость и закал, ее происхождение делало ее необычайно типичной, русской, и это очень притягивало Достоевского, с его националистическими и народническими мечтаниями, которые именно в эти годы все более и более развивались в нем.

Достоевский, как известно, красавцем не был. Но Аполлинария не искала в нем красоты или физического обаяния. Впрочем, ей нравились некоторые его особенности: у него были разные глаза, левый - карий, а в правом зрачок так расширен, что радужины не было заметно. Эта двойственность глаз придавала его взгляду некоторую загадочность (Кажущаяся асимметрия глаз Достоевского породила множество недоразумений. Психологи и врачи упоминали о ней, как о доказательстве душевных уклонов и даже извращений писателя. На самом деле, Достоевский повредил правый глаз во время припадка эпилепсии, наткнувшись на какой-то твердый предмет. Окулисты упорно давали ему атропин, из-за которого у него и был расширен зрачок. Все хитроумные теории о "разноглазии", как проявлении двойственности Достоевского, не имеют под собою никаких оснований.).

Аполлинария видела в нем писателя, известность которого всё увеличивалась, она угадывала, если и не целиком понимала, огромный моральный и умственный размах его произведений, и весь ее подспудный идеализм, вся романтика "нигилистки", скрывавшей мечты под личиной холодной практичности и рационализма, неудержимо влекли ее к этому некрасивому и больному сорокалетнему мужчине. Было у нее, к тому же, и ощущение, что она нашла возлюбленного себе под стать, не как у всех, и ей льстило, что Достоевский был в нее влюблен - об этом знали приятели-студенты. Но были еще и подсознательные влечения: инстинктивно угадывала она в нем родственную натуру мучителя и жертвы, и скрытые черты его эротической личности в какой-то мере соответствовали еще не осознанным, еще не проявленным противоречиям ее собственной половой индивидуальности. В ней был какой-то излом - соединение темперамента с холодностью, полового любопытства с физической брезгливостью. В жестах любви ее возмущала подчиненность самки самцу. Она и в постели не могла забыться, отдаться до конца, а, главное, признать и принять силу и власть мужчины.

Своей корректорше Починковской он объяснял: "брак для женщины всегда рабство. Если она "отдалась", она поневоле уже раба. Самый тот факт, что она отдалась - уже рабство, и она в зависимости от мужчины навсегда". По-видимому он так ощущал и с Аполлинарией, попробовал действовать с нею, как господин, - и тут натолкнулся на резкое сопротивление, потому что она сама была из породы господ, а не рабынь. В этом причина всех дальнейших столкновений, а особенно того сложного чувства, которое потом овладело Аполлинарией и так походило на ненависть и желание мести.

Эпизод с неосуществившимся поцелуем ноги и строки о "мучительном" следе Полины очень характерны для Достоевского: у него были несомненные черты фетишизма, и женская нога, и раньше и позже, составляли для него предмет жгучего эротического возбуждения.

Его особенно притягивало ее самоутверждение. Это было и сложнее и значительнее простого эгоизма: она считала себя в праве совершать всё, что ей заблагорассудится, потому что отвергала все моральные условности и запрещения. Она даже не столько отвергала их теоретически, сколько презирала в действительности. И тут дело было не в ее "нигилизме" или приятии лозунгов эпохи, а в ее натуре. Она была бунтаркой по своему душевному складу и исконной русскости. Она постоянно искала свободы, но понимала ее по своему отказываясь от обязанностей по отношению к окружающим и считая, что она ничем ни с кем не связана. В самый разгар своей любовной драмы с Сальвадором она записала в Дневник (и потом, наверное, прочла Достоевскому): "сегодня я много думала и осталась почти довольна, что Сальвадор меня мало любит, я более свободна...

Достоевский два года не видал Аполлинарии. И какие это были годы! Ему казалось, что прошли века с того дня, когда он в последний раз прижал ее к себе на дымном перроне Берлинского вокзала осенью 63 года. Когда они, наконец, встретились, Достоевский сразу увидал, как она изменилась. Она стала холоднее и отчужденнее. Она с насмешкой говорила, что его высокие порывы - банальная чувственность, и отвечала презрением на его страстные поцелуи. Если и были моменты физического сближения, она дарила ему их точно милостыню - и она всегда вела себя так, точно ей это было ненужно или тягостно. Иной раз Достоевскому приходило в голову, что его объятия пачкали и унижали ее. И вообще, она была здесь - и ее не было, она отсутствовала эмоционально и эротически.

Он попробовал бороться за эту любовь, рассыпавшуюся прахом, за мечту о ней - и заявил Аполлинарии, что она должна пойти за него замуж, ибо это единственный выход, и никто не даст ей столько нежности и тепла, как он. Именно теперь, когда всё ускользало, он хотел доказать и себе и ей, что несчастье поправимо, и требовал самого большего: соединения навсегда. Она, по своему обыкновению, ответила резко, почти грубо.

Аполлинария вернулась в Париж недовольная и собой и Достоевским. Связь с ним представлялась ей теперь умалением ее свободы, постылой обузой, оскорблявшей и ее самолюбие, и ее женское достоинство. Она тотчас же возобновила свой флирт с "лейб-медиком", точно свидание с Достоевским встревожило ее чувственность, и направила она ее на другого. Но с этим «другим» - тоже последовало обычное чередование холода и страсти: "он хотел большего, - пишет она о нем, - но я не допускала".

Игорная горячка Достоевского ей претила не меньше его сладострастия, казалась ей недостойной слабостью, даже пороком, и, со своей обычной нетерпимостью, она осуждала его без всякого снисхождения. Да и вообще, всё, что он делал и чего желал от нее, вызывало в ней протест и возмущение. Она и Достоевского, и большинство своих знакомых готова была считать врагами. В середине сентября она записывает в дневник: "лучше умереть с тоски, но свободной, независимой от внешних вещей, верной своим убеждениям, и возвратить душу Богу так же чистой как она была, чем сделать уступку, позволить себе хоть на мгновение смешаться с низкими и недостойными вещами, но я нахожу жизнь так грубой и так печальной, что я с трудом ее выношу. Боже мой, неужели всегда будет так? И стоило ли родиться?".

Скоро произошел их окончательный разрыв.

Одно время после этого Аполлинария занималась литературным трудом: в 1870 вышел ее перевод книжки М. Минье "Жизнь Франклина": она осталась верна своему интересу к Америке.  Она была поборницей женской эмансипации, и в 1872 году появилась на только что открытых курсах Герье в Петербурге - первом русском высшем учебном заведении для женщин. Ей было тогда 32 года. Одетая в темное, серьезная и сосредоточенная, она обращала на себя внимание и привлекала своей таинственностью. Но курсов она не окончила: наука, по-видимому, надоела ей так же быстро, как и всё остальное.

Некоторое время она жила у брата в Тамбовской губернии и часто бывала в Москве и Петербурге, но нет сведений, что она делала и чем наполняла свое существование в течение ближайших семи или восьми лет. В конце семидесятых годов она снова в Петербурге, где знакомится с 24-х летним провинциальным учителем Василием Розановым, будущим журналистом, писателем и философом-славянофилом.

Она выходит за него замуж в 1880 году, еще при жизни Достоевского, которого новый ее муж обожал. Впоследствии в своих произведениях, составляющих своеобразную главу нашей литературы, он объявлял себя его учеником. Его тоже мучили идеи Бога, вопросы добра и зла и, особенно, проблема пола (почитайте-ка розановские «Опавшие листья»).

Повторяя слова Достоевского о героине "Вечного мужа", Розанов пишет, что по характеру своему она была "русская Катька Медичи" или хлыстовская Богородица поморского согласия. В Варфоломеевскую ночь, по его словам, она стояла бы у окна и стреляла по бегущим гугенотам, и рука бы ее не дрогнула (Розанов называл Аполлинарию "русской легитимисткой". В политическом отношении она проделала большую эволюцию от Прудона, которого она изучала в 1870 г., до монархических организаций, которым помогала в старости.).

Брак ее с Розановым оказался неудачным и превратился для супругов в невыносимое испытание. Уже в самом начале его Розанов, по образному выражению одной из собеседниц 3инаиды Гиппиус, "водой со слезами умывался".

Сперва Аполлинария преследовала его своей чудовищной ревностью и устраивала ему дикие сцены. Она подстерегала его на улице маленького города (Елец или Рязань), в котором они жили, и когда он однажды вышел из школы с молодой учительницей, набросилась, как бешеная, на ни в чем неповинную девушку и наградила ее звонкими оплеухами. Она быстро разочаровалась в половом мистицизме Розанова: по ее мнению, он попросту прикрывал им свое слюнявое и липкое сладострастие. Но в ней самой с возрастом развилась похотливость, и она засматривалась на молодых студентов. Одному из них, другу мужа, она начала делать недвусмысленные авансы, а когда они были отвергнуты, написала на него донос в полицию. Молодой человек был арестован, и Аполлинария спокойно рассказывала о своей мести.

Окружающие очень страдали от ее властного, нетерпимого характера. Передают, что, уйдя от Розанова, она взяла к себе воспитанницу, но та будто бы не выдержала трудной жизни и утопилась.

Страсти, вероятно, не перестали волновать ее даже и в преклонные годы. В 1914 году, во время первой мировой войны, она неожиданно заявила себя ревностной патриоткой и примкнула к реакционным организациям или во всяком случае, их поддерживала. Жизнь с Розановым, сотрудником "Нового Времени", антисемитом и монархистом, очевидно, не прошла для нее даром, и она усвоила некоторые его взгляды.

Третья и последняя жена – Анна Григорьевна Сниткина (ЛСИ)

Фото: http://www.cofe.ru/images/pictures/apple/clio/dostoevsky2.gif

Достоевский приехал в конце сентября 1866 года в Петербург и по совету своего хорошего знакомого, педагога и литератора А. Милюкова, решил взять стенографистку для осуществления своего "эксцентрического плана". План же был в том, чтобы одновременно работать сразу над двумя романами – «Игроком» и «Преступлением и наказанием» (над одним утром, над другим – вечером). Неизбежность этого плана вытекала из того, что к тому моменту Достоевский совсем запутался в долгах и своих обязательствах перед издателями, и опоздание в работе над обоими романами уже через два месяца грозило ему будущей нищетой и многолетней кабалой.  Стенография в то время была новинкой, владели ею немногие, и Достоевский обратился к учителю стенографии П. Ольхину. Тот предложил работу над романом своей лучшей ученице, Анне Григорьевне Сниткиной, но предупредил ее, что у писателя "странный и мрачный характер" и что за весь труд - семь листов большого формата - он заплатит лишь 50 рублей.

Анна Григорьевна поспешила согласиться не только потому, что зарабатывать деньги своим трудом было ее мечтой, как и большинства девушек русского общества ее времени, добивавшихся изо всех сил финансовой самостоятельности, но и потому, что она знала имя Достоевского, читала его произведения, плакала над "Записками из мертвого дома", была влюблена в Ивана Петровича, скромного и благородного героя "Униженных и оскорбленных", и невольно отожествляла его с автором. Возможность познакомиться с известным писателем и даже помогать ему в литературной работе обрадовала и взволновала ее. С этого и начался их роман, закончившийся браком.

Имя Достоевского Анна Григорьевна (ЛСИ) впервые услышала от отца. Она с отцом очень дружила, разделяла его вкусы и мечты, как и он, была религиозна, соблюдала праздники и обряды, и усердно молилась в церкви. Она окончила гимназию с серебряной медалью, чем всегда гордилась, и даже побывала на педагогических курсах, но оставила их, чтобы заняться чем-нибудь более практическим и обеспечивающим заработок. Стенография входила тогда в моду, и Анна Григорьевна начала изучать ее. Она не любила нигилисток, была консервативна в политических взглядах, но считала себя передовой шестидесятницей, и во всём, что касалось женского равноправия, образования и денежной независимости, горячо поддерживала представителей радикальной молодежи. Сочувствовала она и общему протесту своего поколения против условностей, светских предрассудков и дворянского прекраснодушия, обычно соединенного с обломовской ленью и гамлетизмом лишних людей.

Анна Григорьевна была невысокая худощавая 20-летняя девушка с овальным лицом и очень хорошими, проницательными и глубокими серыми глазами. Те, кому она нравилась, хвалили ее открытый лоб, слегка выступающий энергический подбородок, нос с изящной японской горбинкой, красивые зубы с голубоватым отливом и пепельные волосы.

Ее учительница Стоюнина утверждала, что Анна Григорьевна с юности отличалась живым, пылким темпераментом: "она из тех пламенных натур, у кого трепещущее сердце, не знающее ровного спокойного биения". Другие современники подчеркивали ее чувство юмора и способность владеть собой, несмотря на внешнюю порывистость.

При первом знакомстве Достоевский был нервен, нетерпелив, рассеян, всё забывал ее имя, переспрашивал и снова забывал, и никак не мог решиться и приступить к работе. В конце концов он предложил ей придти вечером. А на прощанье удивил ее неожиданным замечанием: "я был рад, когда Ольхин предложил мне девушку, а не мужчину, и знаете почему?". - "Почему?", - повторила Анна Григорьевна. "Да потому что мужчина уж наверно бы запил, а вы, я надеюсь, не запьете".

Она вышла, едва сдерживая смех, но в общем первое впечатление от Достоевского было у нее тяжелое. Впрочем, оно рассеялось, когда она пришла к нему во второй раз, вечером. Подали чай, он сказал, что ему понравилось, как она себя держала утром - серьезно, почти сурово, не курила и вообще не походила на развязных и самонадеянных девиц современного поколения. Потом он разговорился, вспоминал, как ожидал расстрела на Семеновском плацу, а после помилования ходил по каземату и всё пел, громко пел, радуясь дарованной ему жизни.

Он был обиженный жизнью, замечательный, добрый и необыкновенный человек, у нее захватывало дух, когда она слушала его, всё в ней точно перевернулось от этой встречи. Знакомство  с Достоевским было для неё огромным событием: она полюбила его с первого взгляда, сама того не сознавая.

Ее сильно огорчали безалаберность и бедность его жизни. Однажды она заметила исчезновение из столовой китайских ваз, привезенных им из Семипалатинска, в другой раз вечером увидала, как он хлебал суп деревянной ложкой: серебряные были в закладе, как и китайские вазы. В доме зачастую не было буквально ни гроша, но Достоевский добродушно относился к такого рода неприятностям и точно не придавал им значения - а на ее взволнованные упреки отвечал, что подобные мелочи не могут смущать его после тех подлинно тяжелых испытаний, какие выпали на его долю.

- Зачем вы вспоминаете об одних несчастьях? - спросила она его: расскажите лучше, как вы были счастливы.

- Счастлив? Да счастья у меня еще не было, по крайней мере такого счастья, о котором я постоянно мечтал. Я его жду.

Однажды Анна Григорьевна застала его в особенно тревожном настроении. Он сказал ей, что "стоит в настоящий момент на рубеже и что ему представляются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим (он даже запасся рекомендательными письмами для русского посольства в Турции), и, быть может, там навсегда остаться, или поехать заграницу на рулетку и погрузиться всей душой в так захватывавшую его всегда игру, или, наконец жениться во второй раз и искать счастья и радости в семье". Она не подумала о том, почему он ставил на одну доску уход в святость, прыжок в азарт и создание семьи, и посоветовала ему жениться вторично.

После своих предыдущих связей Достоевскому было внове встретить юную девушку, неожиданным достоинством которой оказалась неустанная забота о нем. Впервые за это десятилетие он встретил существо, проявлявшее к нему подлинное участие: она думала о том, чтобы ему было удобно, чтоб он вовремя ел и спал, тревожилась о его здоровье и об его писательстве, интересовалась его материальным устройством и душевным покоем. Он совершенно не был приучен к такой роскоши.

Его привлекало и соединение ее серьезности и жизнерадостности: она работала, как взрослая, а когда он стал ездить к ней в дом, веселилась, как дитя. Впрочем, вскоре именно это сочетание детскости и сдержанности превратилось для него в источник эротического  притяжения. Его, как всегда, тянуло к молодости; тот факт, что Анне Григорьевне было лишь двадцать лет, возбуждало, сулило в будущем физическое наслаждение. Но именно разница в летах представляла опасность и вызывала сомнения, и на этом попробовали играть его родственники, едва им стало известно о сватовстве их главного кормильца. Они принялись всячески пугать Достоевского: неужели он не понимал, что в его годы уже поздно заводить новую семью, что двадцатилетняя девушка вряд ли останется верной 45-летнему больному мужу?

Мать Анны Григорьевны, узнав об обручении, не перечила дочери, но особенного удовольствия не выразила, а родственники и друзья начали отговаривать ее от брака с бедняком и эпилептиком, обремененным долгами и семейными обязательствами, да еще по слухам обладателем дурного и вспыльчивого характера. Главным аргументом опять-таки была разница в возрасте. 25 лет спустя, родная дочь спросила Анну Григорьевну, как она могла влюбиться в мужчину, годившегося ей в отцы, и мать ответила ей с улыбкой:

"Но он был молод, он был интереснее и живее молодых людей моего времени. Они все носили очки и выглядели, как старые и скучные профессора зоологии".

Она была настолько им очарована, что попросту не замечала ни его морщин, ни его тика, ни усталого выражения его глаз, ни седеющих висков. А он, несмотря на все предупреждения родственников, отлично знал, что только в обществе молодых девушек у него появлялась радость бытия и надежда на счастье.

Во время короткого жениховства оба были очень довольны друг другом. Достоевский каждый вечер приезжал к невесте, привозил ей конфекты, рассказывал о своей работе: в ноябре он закончил третью часть "Преступления и наказания" и приписывал это ее благотворному влиянию. Он посвятил ее в некоторые тайны своего прошлого, но обо многом умолчал, почти не упоминал об Аполлинарии. Зато рассказал о Корвин-Круковской и Елене Павловне Ивановой: он всё беспокоился, что последняя быть может почувствовала себя связанной его предложением. Припадки эпилепсии стали реже, да и нервность его как будто уменьшилась. Она видела его веселым и благодушным, и сама резвилась и хохотала, а он оживал, молодел, дурачился.

Ноябрь и декабрь 1866 года прошли для них, как идиллия, и только одно тревожило Анну Григорьевну: как только у Достоевского заводились деньги, у всех его родственников немедленно открывались спешные, неотложные нужды, и авансы и гонорары испарялись в несколько часов. Бывало, он получит 400 рублей из "Русского Вестника", а на другой день на все его расходы останется 30 рублей. Отказывать он не умел, и считать деньги был совершенно неспособен. Однажды в декабрьский вечер он приехал озябший, дрожа от холода, на нем было легкое осеннее пальто, шубу он заложил по совету Паши, Эмилии Федоровны и брата Николая: им всем нужны были деньги, Анна Григорьевна закричала, что он простудится, заболеет, и заплакала от огорчения. Слезы ее совсем его поразили: "Теперь я убедился, - сказал он ей, - как горячо ты меня любишь". Впрочем, он ежедневно получал новые доказательства силы и искренности ее чувств.

Она легко поддавалась на лесть его родственников, и из-за этого поначалу наделала немало промахов. Паша и Эмилия Федоровна интриговали, чтобы восстановить Федора Михайловича против молодой жены, и она с ужасом видела, как он слеп и наивен и совсем ее не защищает. Родственники уверили его, что Анне Григорьевне гораздо веселее с молодыми племянниками, чем с ним, и он запирался у себя в кабинете, чтобы не мешать ей, а она в это время плакала в спальной от обиды и бессилия.

Поначалу, после венчания, она ничем не могла распоряжаться в своем собственном доме, между нею и прислугой всегда стоял Паша, между нею и мужем всегда стояли племянники, вдова брата, гости, свойственники. Ее особенно унижало, что никакого подлинного сближения между нею и Федором Михайловичем после брака не произошло, потому что физические их сношения не давали радости. Из-за суеты и людей их объятия были как-то случайны и отрывочны, всё мешало осуществлению той половой свободы, без которой так трудно соединиться по-настоящему.

Он в личной жизни часто обнаруживал удивительную слепоту и глухоту. Ни он, ни она поначалу не сумели организовать совместного существования, он - по отсутствию к этому таланта и по привычкам рассеянного, одинокого человека, так погруженного в свой труд и свои мысли, что он не замечает окружающего, она - по неумению и робости, по молодости и детскому тщеславию.

Но он часто задыхался от ужаса, от сознания собственного ничтожества, от страха смерти. Мало кто знал, как нуждался он в эти минуты в ласковом слове, в тепле женской руки; присутствие молодого любящего существа рассеивало все кошмары. А похвала или намек на одобрение помогали ему воспрянуть духом и побороть угрюмость и пессимизм. Судьба чересчур часто и больно била его, в своей мнительности он всегда ожидал неудачи и неприятностей. А Анна Григорьевна в него искренне верила, и это с первого дня их знакомства было написано на ее лице и выражалось во всех ее речах и поступках: она смотрела на него снизу вверх и даже если и не соглашалась со всеми его суждениями, безусловно признавала их важность и ценность.

Ей и в голову не могло придти сомнение в его превосходстве. Она могла поссориться с ним, потому что не соглашалась с его оценками, так, например, он обвинял женщин в отсутствии выдержки в достижении раз поставленной цели, а Анна Григорьевна, в доказательство его неправоты, решила собирать коллекцию марок и выполнила свое намерение в течение ряда лет (между прочим, вполне белологическое развлечение). Он ругал молодежь за неряшливость и напускную грубость, а она считала себя шестидесятницей и горячо защищала своих современников. Они ссорились и по пустякам и, поругавшись, решали друг с другом не разговаривать, но долго не выдерживали и мирились. Он кипел и выкипал быстро, бури его проходили без следа и он забывал о них. Она тоже обижалась и прощала его с легкостью.

Бывали дни, когда он в раздражительности бранил ее и даже кричал в сердцах: отчего посмотрела на проходившего молодого человека, зацепила зонтиком немца в ресторане, вот неуклюжая, не то сказала кельнеру, отчего не подумала купить масло к чаю! Она всё это сносила и в Дрездене решила не подавать виду, что ей больно, и иногда плакала тихонько, в одиночку. Супружеские трения она принимала, как неизбежное зло. Она вообще всё в нем принимала безропотно, и этот ее несколько наивный и простой подход обезоруживал и умилял Достоевского: к концу их пребывания заграницей они уже ссорились гораздо реже, и ему с Анной Григорьевной стало легко и свободно. Она ему "покорялась", признавая его безграничный авторитет решительно во всём, включая выбор нарядов и шляпок, что ему особенно нравилось, но это не было слепое подчинение. Она вовсе не была тряпкой или ничтожеством. У нее имелась совершенно определенная, с годами развившаяся индивидуальность, у нее был твердый и самостоятельный характер и решительность - несмотря на мягкость, податливость и некоторую наивность.

После истерик Марьи Димитриевны и повелительных поз Аполлинарии, Достоевский с восторгом приветствовал "нейтралитет" Анны Григорьевны: она, по крайней мере, не стремилась ни указывать, ни верховодить, ни играть. Когда они поженились, она была молоденькой, не слишком развитой, средней девушкой, ничем не замечательной, но обладавшей живым умом и безошибочным чутьем по отношению к Достоевскому. В течение четырнадцати лет совместной жизни, и ум и развитие ее, и чутье, и знание мужа, конечно, необычайно усилились. Она преклонялась перед Достоевским, как перед писателем, но в первый год брака еще не знала размеров его гения, а брала то, что всякому было ясно: известный романист, большой, может быть великий - и только впоследствии правильно его угадала - тогда, когда современники еще колебались (ведь полное признание он получил и в России, и на Западе после смерти). Этот рост ее понимания и уважения очень радовал Достоевского: он всё время рос в ее глазах.

Религиозно-мистическая сторона половой жизни Достоевского была совершенно чужда и непонятна Анне Григорьевне: она была женщина очень здешняя, земная. Если и было в ней что-то "потустороннее", то совсем бессознательно и инстинктивно, как у многих простых натур, сохраняющих некое подобие шестого чувства, - отголосок предыстории, воспоминание о той первозданной заре, когда люди были точно звери. Такова была в ней способность предсказания. Она говорила, что это от матери - дар северных женщин-пророчиц. Но и здесь было ей далеко от Достоевского с его предчувствиями, символами и вещими снами: он уверял ее, что всегда знает, если быть беде - видит во сне отца, или - еще того хуже - покойного брата.

Достоевский был с ней счастлив, потому что она дала естественный выход всем его склонностям и тем самым фантазиям, о которых упоминал Майков (она легко шла навстречу его сексуальному фантазерству). Ее роль была освободительная и очистительная. Она сняла поэтому с него бремя вины: он перестал чувствовать себя грешником или развратником.

= = = = = = =

А теперь, опираясь на выше систематизированный по соционическим и психологическим свойствам материал, выделим несколько десятков психологических свойств, которые ярко и убедительно отличают Ф.М.Достоевского от большинства прочих людей. Результат – в табл.1:

Табл.1

Усредняя типные профили всех анкетных вопросов, относящихся к одному и тому же психологическому свойству, можно получить типный профиль для каждого свойства с еще более высокой точностью (если в получении типного профиля для одного анкетного вопроса участвовало в среднем около 1000 респондентов, то свойство, полученное усреднением профилей 8 вопросов, будет опираться уже на статистику 8000 человек). Очередной результат – в табл.2:

Табл.2. (В приводимых усредненных типных профилях каждого свойства повышающие коэффициенты таблицы 1 уже учтены)

Теперь можно получить и прогнозный типный профиль самого Федора Михайловича – для этого достаточно усреднить типные профили всех 31 психологических свойств, которые мы сочли особенно характерными лично для него. Результат – в табл.3.

Табл.3. 

Как видим, в расчетном типном профиле Ф.М.Достоевского лидирует пик ЭИЭ, имеется также сильный дополнительный акцент на ИЭИ.

Типные профили легко (и притом вполне однозначно, математически строго) пересчитываются в функциональные профили, которые в некотором смысле и для некоторых социоников могут быть более наглядны (см. переводную таблицу 2.3. работы http://sociotoday.narod.ru/funkcii1.html). Итоговый результат перевода типных профилей в функциональные см. в табл.4.:

Табл.4  

Нормированные типные профили однозначно переводятся и в признаковые профили (см. табл.5.)

Табл.5. 

Из табл.5 видно, что у Ф.М.Достоевского скорее всего были, в сравнении со стандартом типа ЭИЭ, резко усилены показатели иррациональности и решительных черт, и одновременно значительно ослаблен показатель экстраверсии (хотя последний, в отличие от показателя нальности, у него все-таки, скорее всего, не покидал свой «законный» полюс). Именно таких значений и полярности соционических признаков следовало бы ожидать, если бы Ф.М.Достоевский лично взял на себя труд заполнить социодиагностический опросник. Казалось бы, иррациональный полюс заставляет зачислить такого человека в ИЭЭ (что было бы грубой ошибкой). Но дело в том, что решительность-рассудительность на практике немногим менее значимый признак, чем нальность, а решительные черты у Достоевского были резко усилены (за счет прироста БИ и отчасти ЧС). С учетом этого самым сильным пиком в типном профиле Достоевского получается именно пик ЭИЭ (а вовсе не ИЭЭ и даже не ИЭИ, хотя вклад свойств ИЭИ и оказывается очень существенно усилен по сравнению с обычным «гамлетовским» стандартом.  Противоречия (с канонической для чистых типов картиной) в полярности ряда признаков – совершенно естественное явление для дополнительно акцентуированных социотипов (в отличие от условных «чистых» типов). Здесь же кроется источник частых ошибок, которые для сколько-нибудь смешанных типов выдают четырехдихотомийные соционические вопросники (например, опросник Гуленко, MBTI или опросник Кейрси, одни из лучших, скорее всего зачислили бы Достоевского в иррационалы. По своей вертности он у них также вполне мог бы получиться амбивертом, а то и интровертом.

Теперь настало время произвести контрольную проверку типного профиля, ранее эмпирически рассчитанного нами для Федора Михайловича с опорой на его наиболее яркие психологические свойства. Как же теперь это сделать?

Критериями верности научного метода являются его соответствие практике и, особенно, его предсказующая сила. Итак, с одной стороны, у нас в распоряжении есть предполагаемый типный профиль Ф.М.Достоевского, полученный путем усреднения типных профилей большинства общеизвестных психологических особенностей писателя. С другой стороны, мы располагаем также типными профилями более чем 6000 анкетных утверждений (на самом деле таких типных профилей для анкетных утверждений у нас гораздо больше, но только 6000 из них получены с достаточным очень высоким разрешением - поскольку в эмпирическом получении каждого из них участвовало не менее 900 респондентов).

Теперь мы можем рассчитать коэффициенты линейной корреляции между имеющимся у нас типным профилем Достоевского и надежно рассчитанными типными профилями всех 6000 диагностических  утверждений анкетной базы. Смысл этого подсчета корреляций очень простой. Те утверждения, профили которых окажутся скоррелированными с личным профилем Достоевского на высоком уровне (например, при корреляциях, превышающих +0,80) – это и есть те утверждения, с которыми, скорее всего, согласился бы гипотетический Федор Михайлович, имеющий типный профиль, идентичный полученному нами путем расчета. А те утверждения анкет, профили которых коррелируют с расчетным типным профилем Достоевского на уровне ниже, чем минус 0,80  - это те утверждения, с которыми наш прогнозный Достоевский  почти наверняка бы не согласился. Вот мы и будет у нас весьма широкий перечень утверждений, с которыми твердо согласился бы наш расчетный гипотетический Достоевский, и отдельно перечень вопросов, согласие с которыми он почти наверняка стал бы отрицать. Итого в виде двух списков психологических характеристик, предположительно подтверждаемых и отрицаемых, мы получим очень полный психологический портрет нашего гипотетического героя. Этот портрет будет включать в себя не только те свойства, на которые мы первоначально опирались в расчете его типного профиля, но и совершенно иные, новые свойства. Некоторые из них, может быть, вполне реально будет проверить по биографии писателя.

Итак, вот полный психологический портрет нашего гипотетического Ф.М.Достоевского (все утверждения взяты в таблицу «как есть», без какого-либо их дополнительного отбора, исключительно на основании величины их коэффициента корреляции с гипотетическим типным профилем Ф.М.Достоевского):

Табл.6-а 

Табл. 6-б 

Ряд свойств Федора Михайловича, которые мы до сих пор никак не использовали при построении его индивидуального типного профиля, но которые, тем не менее, известны из биографических материалов о нем, данный вопросный перечень предсказывает блестяще и абсолютно точно (будто бы точно сам Достоевский на этот вопросник ответил, распределив утверждения на те, с которыми он согласен, и с которыми не согласен). В числе этих вполне подтверждающихся "контрольных" свойств - его частые сновидения и вещие, пророческие сны. Тут же - его высокая нервность, невладение собой. Тут же - и его постоянные путешествия мыслью по разным временам, и очень живое зрительное воображение, и еще его непроизвольные лицевые тики, и сильно повышенная чувствительность к интонациям и подтексту чужой речи (известно, что Достоевский был крайне обидчив к незримым для большинства людей нюансам чужих слов, в том числе интонациям и смысловому подтексту, а в итоге – агрессивно относился даже к самым первым и почти еще не видимым намекам на иронию, отчего его поведение многие находили неадекватным).

Что касается социотипа ЭИИ, то мистико-экстрасенсорные переживания и ощущения предвосхищающего «чтения мыслей другого человека», обычные для людей склада Достоевского, малохарактерны для ЭИИ. Ключевыми понятиями для типических ЭИИ являются страх, испуг, тревога, застревание на пугающих переживаниях и сомнениях, муки совести и самоосуждения. Страсти к писательству типические ЭИИ, без дополнительно усиленной БИ, не испытывают, мнительность (признак болевой БС) для них не характерна, проблемы с частыми разнообразными болезнями – это тоже скорее не про них, и такие вещи, как, например, мазохистское зацикливание на страданиях, своих и чужих, или патологическая ревнивость в браке, для ЭИИ тоже совсем не свойственны. Что же до действительно присущих ЭИИ навязчивых мук совести и комплексов вины, то их вклад в характер реального Ф.М.Достоевского, полагаем, сильно преувеличен в литературоведческих легендах (легендам обычно свойственно преувеличивать муки совести и преуменьшать садомазохизм).

Таким образом, построить детальный психологический портрет писателя нам удалось, и проверку на валидность получившаяся полная психологическая реконструкция  Ф.М.Достоевского, похоже, выдержала. Если полученный результат сильно огрубить и пренебречь деталями, то Достоевский по своему психологическому типу был ЭИЭ ("Гамлет", "наставник") с резко усиленной интуицией времени и отчасти усиленной силовой сенсорикой, а вот деловая логика у него была в то же время резко ослабленной функцией - в дополнение к "стандартным" типным свойствам "Гамлета". Но ближе всего он все-таки стоял именно к "Гамлету". Конкретно же, он был "Гамлетом", искаженным дополнительными акцентами в сторону свойств психотипов ИЭИ и отчасти ИЛИ. Если же говорить о Достоевском на языке соционических признаков, то это был "Гамлет" с усиленными интровертными, иррациональными и решительными чертами, к тому же он имел и значительно усиленные бетанские ценности - так что общий баланс нальности, за счет прироста мощности БИ и ЧС, у него даже перетекал в иррациональный полюс. К психотипу ЭИИ (к которому некогда ошибочно отнесла Ф.М.Достоевского А.Аугустинавичюте) этот получившийся результирующий и, очевидно, истинный портрет Ф.М.Достоевского имеет отношения даже еще меньше, чем стандартный среднестатистический "Гамлет" (несмотря на некоторое усиление у Ф.М.Достоевского интровертных черт).

Из числа других известных ЭИЭ личный подтип Ф.М.Достоевского был наиболее близок, наверное, к подтипу композитора Густава Малера (тоже ЭИЭ) - во всяком случае и Малеру тоже, в силу усиления БИ, были свойственны повышенная специфическая нервность, включая нервные лицевые тики, а также и панические атаки, и навязчивый страх погребения заживо, и мнительность, и фантазии, и садомазохизм.

Использованный в настоящем исследовании метод может быть использован для полной психологической реконструкции любых известных людей как прошлого, так и настоящего (в том числе и для реконструкции недостающей части психологической информации об этих людях – отсутствующей либо в силу её недоступности, либо в силу ее утраты с течением лет).

Подрывает ли полученный результат авторитет соционики как науки? Ведь, как никак, мы имеем дело уже как минимум с третьим названием, ошибочно данным основательницей соционики психотипам по именам исторических персоналий (помимо Достоевского, который оказывается, как видим, ЭИЭ, а не ЭИИ, есть еще и Максимилиан Робеспьер, который был ЛСИ, а отнюдь не ЛИИ, и Наполеон Бонапарт, который был СЛЭ, но вовсе не СЭЭ). Нет,  результаты, полученные в настоящем исследовании, авторитет соционики отнюдь не подрывают, а, напротив, значительно поднимают. Потому что исключительно внутри соционики, чисто соционическими научными методами нам удалось установить реальный и точный психологический тип (и подтип) давно умершего знаменитого писателя, а также восстановить его полный психологический портрет – и он получился значительно более полным и интимно-детальным, чем можно было бы вручную «нарисовать» по сохранившимся до наших дней воспоминаниям о нём. А что до названий – то в научной соционике всегда лучше пользоваться более объективными ролевыми названиями или трехбуквенными обозначениями социотипов.

Санкт-Петербург, 29.06.14

Copyleft  Таланов В.Л., 2014

Разрешается воспроизведение с гиперссылкой на первоисточник (постоянный адрес статьи: http://sociotoday.narod2.ru/dost.html )

Возврат к оглавлению основных разделов: http://sociotoday.narod2.ru/index1.html

Работы В.Л.Таланова см. также: http://newsocionicsmodel.narod.ru